Эта сцена возникает внешне неожиданно, как гром среди ясного неба. Но внутренне она подготовлена всей художественной логикой, всем ходом событий. Страх, отчаяние, надежду, бурную радость – все суждено было пережить горожанам в эти несколько часов ожидания и приема ревизора. Переход от одного состояния к другому совершался с головокружительной быстротой. Рассудок не успевал фиксировать перемену: контуры событий смешались и наплывали друг на друга. «Не знаешь, что и делается в голове,- говорит городничий, - просто как будто стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить».
И вдруг – первый удар. «Чиновник, которого мы приняли за ревизора, был не ревизор…»
Перемена так внезапна, что инерция сознания ещё продолжает рождать старые представления. Городничий выговаривает почтмейстеру, что тот осмелился распечатать «письмо такой уполномоченной особы»; Анна Андреевна восклицает: «Это не может быть» - ведь «ревизор» «обручился с Машенькой». Есть в этом, конечно, и отчаянная попытка обманутых удержать обман как можно дольше.
В воздухе отчетливо запахло катастрофой, но это ещё не сама катастрофа. Она пришла, когда миновало первое потрясение от удара. Казалось, все страшное позади. Исступленные жалобы городничего, поиски виновников, злорадное преследование «козлов отпущения» - Бобчинского и Добчинского – дали какой-то выход досаде и горю, но тут новый, на этот раз непереносимый удар. Известие о прибытии настоящего ревизора. «Вся группа, вдруг переменивши положенье, остается в окаменении».
Что означает «окаменение» реально? Недоговоренность «немой сцены» (ведь настоящий ревизор в пьесе так и не появился, и об его действиях и намерениях мы ничего не узнали) оставляла простор для различных толкований. Сам Гоголь позднее («Театральный разъезд») писал, что в «немой сцене» выразился страх неверных исполнителей закона перед маячащей впереди царской расправой, торжеством справедливости. Намекал драматург и на иное, высшее значение сцены: прибытие настоящего ревизора символизирует божественный суд над людскими пороками и заблуждениями. Высказывались и другие точки зрения: например, в первые послереволюционные годы финал пьесы воспринимался как предощущение катастрофы всей самодержавно-крепостнической системы, как грядущая революционная буря…
Конечно, некоторые из этих трактовок (вроде объяснения финала как будущей революции) далеки от реальных взглядов Гоголя 30-х годов. Но в какой-то мере они предопределены самой особенностью комедии и ее завершающей сцены.
Показывая, что современная жизнь приводит людей на грань кризиса, Гоголь намеренно избегал уточняющих определений, в чем состоит этот кризис и каковы будут его последствия – эти вопросы оставлены Гоголем без ответа. Например, неясно, «исправятся» ли герои, восторжествует ли справедливость в результате действий настоящего ревизора. В последней сцене все внимание сосредоточено только на эффекте ужаса, потрясения. Все тревоги и страхи с прибытием настоящего ревизора сконденсировались и как бы откристаллизовались в застывших позах. Возникает гротескный образ окаменения: то же страха, которое двигало персонажами, заставило их в роковую минуту застыть навсегда (Гоголь специально указывал на символическую длительность «немой сцены» - «почти полторы минуты», в другом месте даже «две-три минуты»).
Но этим значение «немой сцены» не исчерпывается. Говоря о воздействии театра на зрителей, Гоголь писал: «Нет выше того потрясения, которое производит на человека совершенно согласованное согласье всех частей между собой, которое доселе мог только слышать он в одном музыкальном оркестре…»
Согласованность пьесы получает в ее финале пластическое выражение и ведет к согласованности зрительного зала и его всеобщему потрясению. Гоголь возвещал о явлении чудодейственного ревизора, но обращался-то он к реальным людям, своим современникам. От их всеобщих усилий ожидал он победы над злом и неправдой.
Другими словами, «немая сцена» наряду с такими особенностями пьесы, как синтетическое, «сборное» устройство города, свидетельствовала о новых стремлениях Гоголя. Стремлениях к тому, чтобы максимально сблизить художественную мысль с мыслью гражданской, «поприще писателя» с поприщем общественного деятеля. Осуществлялось это ещё достаточно тактично, осторожно, с живым ощущением специфики художественного языка и с острой боязнью в чем-нибудь против нее согрешить. Впоследствии такое равновесие и гармония выдерживались Гоголем не всегда и не во всем…
Правда, авторские толкования «немой сцены», которые мы приводили, относятся к более поздним временам, однако уже в первом издании комедии содержалось само определение «немая сцена» и давалось общее ее описание: «Все издают звук изумления и остаются с открытыми ртами и вытянутыми лицами». Впоследствии же Гоголь развернул это описание и параллельно комментировал, толковал функцию «немой сцены».
Словом, мы имеем тут дело с особенностями гоголевской эволюции, которая отмечена в начале главы: с течением времени развертывалось, углублялось то, что в зародыше содержалось уже в предыдущей стадии
|
